Анника Бэкстрем

Шрифт крупнее

Шрифт мельче

Вступительная статья Веры Гессе (Громовой)

«Я хотела создать ДОМ и показать молодым, что и в этой стране можно быть порядочными людьми, можно дружить и помогать друг другу, можно любить и держаться друг за друга…И я такой ДОМ создала» . Н. В. Гессе, Чикаго, США

NV Annika without smb elbow 

 

 

 

 

Об авторе: Анника Бэкстрем  (Annika Bäckström)  живет в Швеции и занимается литературным трудом. Русский язык она изучила в одном из шведских университетов. Ниже читайте русский перевод выдержки из ее книги “Совершенно русские”, вышедшей на шведском языке.

 

Из книги «Совершенно русские”,  Глава пятая

НАТАЛЬЯ ВИКТОРОВНА  ГЕССЕ

Для тех, кто с ней знаком, имя ее связано с понятием “Пушкинская”, с коммунальной квартирой на Пушкинской улице в Ленинграде. В 60 – 70 годы здесь жил триумвират женщин, занимавшихся литературным трудом: Наталья Викторовна Гессе, Зоя Задунайская и Регина Этингер, которые были близкими друзьями. То обстоятельство, что в коммуналке жили друзья, сумевшие съехаться вместе в одну квартиру, было уникальным. Почти все коммуналки заселялись людьми, которые попадали туда с разных сторон волею случая и у которых не было ничего общего, кроме кухни, ванной и уборной, следствием чего были зависть, подозрительность и ссоры. На Пушкинской царили тепло, понимание и, как ни парадоксально, свобода. Так случилось, что номер дома на Пушкинской вместе с номером их квартиры давали год отмены в России крепостного права,- 1861. На это совпадение мне указали еще во время моего первого визита, и я пользовалась этим все годы, чтобы помнить адрес. Посылать  из-за границы им письма почтой было невозможно, это скомпрометировало бы обитателей квартиры, к которым КГБ и так относился с подозрением. Но я, когда предоставлялся случай, посылала туда своих друзей с разными небольшим посылками: часто шерсть для бесконечного вязания Наталии Викторовны, и посещала их несколько раз сама, обычно без предупреждения, но всегда чувствовала, что мне рады.

Последний раз это было в Пасху 1982 г.  Регины тогда уже не было в живых, а до того слабое сердце держало ее все время в доме,- она была прозрачна, как дух, и выходила на улицу только на короткое время, в самые теплые летние дни, а так, в основном, лежала. Но многие на Пушкинской видели в ней движущую и объединяющую силу. Во время моего последнего визита Зоя выглядела заметно постаревшей и больной. После ее смерти Наталья Викторовна вслед за своим сыном и его семьей эмигрировала в США (Детройт) . Гнездо на Пушкинской, таким образом, опустело. Все, кто привык видеть там “свет во тьме”, почувствовали горе и ужасную пустоту. Но узкий круг самых близких друзей Пушкинской по-прежнему держится вместе. Наталья Викторовна несколько раз приезжала к ним из своего изгнания.

Впервые я попала на Пушкинскую в 1965 г. вместе с Олави Юнусом. Переулками и задними дворами нас провели к нужному подъезду, грохочущий лифт медленно поднимал нас между лестниц и каменных стен. Было, вероятно, часов 10 вечера. Нам обещали визит к литературным “неграм”, занимающимся переводом сказок народов мира ,–двум женщинам в возрасте, близком к пенсионному (для женщин в Советском Союзе — это 55 лет, что для нас с Олави в то время было действительно очень много).

Нам открыли дверь и провели прямо в кухню, где нас окружили Наталья, Зоя со своими детьми, друзьями… Нас посадили за небольшой круглый стол, весь заставленный тарелками и стаканами, и угощали солеными и маринованными грибами, недавно собранными этой осенью в окрестностях Ленинграда. Посыпались вопросы; Олави рассказывал, я слушала. Это первое знакомство, горячий, заинтересованный разговор, маленькая тайная частная “пресс-конференция”, с выяснением политических и культурных позиций. Здесь мы с потрескивающей магнитофонной ленты впервые услышали грустные песни Окуджавы, затем более язвительного Галича. Нам давали советы, какие проскочившие через цензуру произведения стоит читать: Айтматов, Булгаков, Рид Грачев — его рассказ “Ничей брат” был первым моим переводом, опубликованном в журнале “Урд о бильд” (”Слово и изображение”), за 1968 год.

В конце 1966 — начале 1967 года в журнале “Москва” опубликовали “Мастера и Маргариту” Булгакова. Это было событие, а по сути — явление и чудо, и я, вернувшись после Нового года, понеслась в журнальный отдел Каролины (название библиотеки), чтобы отыскать его. Читать его в двенадцатую ночь после Рождества было как идти по только что выпавшему снегу  или мчаться на коньках по только что установившемуся льду. Тот Новый год мы с Ларсом встречали в Ленинграде, и у меня по этому случаю был подарок для Натальи Викторовны, который, возможно, стал краеугольным камнем нашей дружбы: Избранная проза Цветаевой, изданная американским Чеховским издательством.

Цветаеву в это время русская читающая публика только-только начала открывать, заново открывать. Большая часть ее творчества по-прежнему замалчивалась. Н.В. с ее контактами в издательствах, читательскими интересами и друзьями, связанными с литературой, Цветаева, конечно же, была хорошо известна. Но этот томик прозы был, тем не менее, редкостью. Иметь его дома для советского гражданина было даже небезопасно: при обыске он мог стать компроматом, поскольку был издан за границей.

На этот счет у Н.В. не было никаких сомнений. Она ответила мне подарком, не уступающим по ценности и тоже слегка компрометирующим: сборником стихов Цветаевой, издательство “Версты”, Москва, 1922 г.

Ларсу посоветовали во избежание неприятностей при выезде положить титульный лист этой книги с библиотечным штампом в бумажник. Я считаю эту маленькую книжечку, с черным текстом на пожелтевших распадающихся листах, с послереволюционной орфографией, одной из больших ценностей моей библиотеки.

Н.В. в тот Новый год лежала в постели после воспаления легких, курила и читала. Как и многие  в России, она раньше болела туберкулезом, у нее был туберкулез костей. Когда началась Отечественная война, Н.В. находилась в санатории недалеко от границы с Румынией. Она отправилась на фронт в качестве военного корреспондента практически на костылях. Двое ее детей были эвакуированы на Урал в детский дом, где младшая девочка умерла, (в какой-то степени параллель с судьбой Цветаевой в отношении дочерей ).

Муж Н.В., который был значительно старше ее, умер от голода в блокадном Ленинграде.

Н.В. объясняла мне, что война многими из людей ее поколения воспринималась как моральное облегчение. Борьба с врагом стала общим делом, в нем конечно же, нужно было участвовать, отдать все до последнего, выстоять и победить.

Люди думали, что после победы атмосфера очистится, начнется более cвободная жизнь. Этого не случилось. В 1946 г. вышло постановление ЦК с резким осуждением журналов  “Ленинград” и “Звезда”; в постановлении ocoбeнно грубо прошлись по двум самым выдающимся русским писателям, жившим и творившим в Ленинграде — Ахматовой и Зощенко. Это послужило знаком того, что Сталин не собирается менять курс. Затем началась кампания борьбы с “космополитизмом”, направленная против евреев и прерванная только смертью Сталина в 1953 г.

Н.В. и Зоя Моисеевна стали пересказывать и публиковать сказки народов Севера России и зарубежных стран. У меня есть книжка итальянских сказок их “разлива”. На титульном листе Наталья написала: “Аннике в знак нежнейшей дружбы. Есть нечто, что разделяет нас, какие-то границы. Но почему? Зачем это нужно?”

У Н.В., в ее кругу, я особенно явно чувствовала себя дома: ее ясный ум, чувство юмора и моральная непоколебимость пленяли меня. Но не всем это нравилось, одна из моих приятельниц, которую я туда направила, плакала у нее на кухне: такими резкими были порой высказывания Н.В..  В стране, где люди долго жили в обстановке политического гнета, нет места нюансам между злом и добром, черным и белым.

Во время одного моего приезда на Пушкинскую (1974 г.) я застала гостивших там Андрея Сахарова и его жену Елену Боннэр. Мы пили чай с хлебом и маслинами на кухне, и я воспользовалась случаем посоветоваться с Сахаровым в отношении моего друга из Московского университета.

Его арестовали за попытку нелегально покинуть страну в 1969 г. Я почувствовала облегчение, когда Сахаров сказал: “Да, но почему бы не написать ему?” Это придало мне мужества, и вскоре я послала ему открытку в лагерь через его мать. Открытка дошла и, как я узнала позднее, очень его обрадовала.

Благодаря этому эпизоду я ясно и конкретно представляю себе Сахарова – бесстрашный, щедрый, не заискивающий перед властью, угрожавшей распространиться и за пределы страны.

После 1980 года портреты Н.В. и сведения о ней обошли прессу всего миpa — друг Сахарова и матери Елены Боннэр, Руфи Григорьевны, Наталия не подчинилась запретам КГБ и несколько раз навещала Сахарова в его ссылке в Горьком. Н.В. жила такой интенсивной интеллектуальной жизнью, какой я сама хотела бы жить. У нее и близких ей по духу ее соотечественников, часто еврейского происхождения, я встретила больше интереса и понимания к моим занятиям поэзией Цветаевой, чем когда-либо проявлялось в университете моей страны. Но главное, что я встретила на Пушкинской — это верную дружбу.

“Мы так давно, так давно знаем друг друга !”— услышала я слова Н.В. во время моего последнего визита на Пушкинскую. А я удивилась: все ведь бывало так кратко, несколько дней, несколько мгновений, а между ними годы молчания и неведения о судьбе друг друга.

В этой стране, где люди долгое время жили в нужде и под политическим гнетом, была великая готовность к личной дружбе. В том западном мире, где я пыталась пробить себе дорогу, я не всегда чувствовала себя до такой степени дома, как здесь, около Н.В.. Теплота русских, открытое проявление чувств  отвечали  моим подавляемым потребностям. “Но как раз таким связям  они  и хотят помешать”,— говорили мои друзья по Пушкинской, и “они” в этой фразе означали государственные власти и КГБ.

Канун Нового, 1967 года. Наш “гид” Саша Гиттельсон предложил мне с Ларсом тихо постоять несколько мгновений во дворе у дома на Пушкинской. Впечатать его в нашу память. Под мягко падающим снегом дом стоял молчаливый, неприступный как бастион.

 Было чувство, что мы заключили негласный союз — на будущее, что бы оно ни принесло.